где ты так научился драться
Становой хребет (72 стр.)
— Да-а, муженёк, вижу, что покойной жизни нам не видать. Где ты так научился драться? Как-то не по-нашенски, ногами до потолка.
— Пущай глядят да завидуют, что у меня такая жена ладная.
— Мне страшно, Егор, их дружки тебе не простят сегодняшнее. Подкараулят и убьют. Давай уедем ко мне в Качуг? Давай?
— А что? Идея! Только не подумай, что я их испугался. Бери отпуск, и поехали. Подкреплюсь на домашних харчах, родных твоих повидаю. Тут, всё равно, от меня толку мало.
— Ну, ладно, в отпуск так в отпуск. Иди домой, а я уговорю Бакшаева, чтобы кто-нибудь за меня месяц поработал.
— Дуй, Тоня! Ох, как бы не отбили тебя, пока я немощный. Ты смотри, на мужиков не заглядывайся, ревнивый я, оказывается.
Молодожёны отправились в неожиданное свадебное путешествие, а Колька с Парфёновым опять сошлись в одной избе. У обоих на душе было как-то смутно, словно они осиротели разом. Игнатий приободрился, когда к нему нагрянула Луша.
А Колька всерьёз захворал. Мучился приступами боли в животе. К тому времени появился на прииске настоящий врач-хирург, мало чем отличавшийся по манере разговора от матерых старателей.
Он увидел тащившегося по улице Кольку и, не слушая его вялых возражений, приволок на осмотр. Щекотно слушал холодной трубкой впалую грудь, мял больной живот, хмурился и ругался на чём свет стоит.
Велел тут же готовить пациента к операции, обжигая струсившего Кольку бешеным взглядом.
— Тебя изводит язва желудка. Надо немедля резать.
— Как резать? Я не согласный! Я боюсь…
— Я тебя не спрашиваю, раздевайся и иди в палату, завтра операция.
— Я не хочу, буду жаловаться! Вы не смеете так грубо поступать с ответработником.
Медсестра нахально стягивала одежду с Кольки, а тот растерянно сидел на стуле, тоскливо оглядывался вокруг. Шмотки врач-тиран велел убрать под замок.
Назавтра он опять взмолился, увидев врача:
— Вы ответите за это убийство…
Дёргающемуся Кольке придавили к лицу толстую марлю, которая была пропитана чем-то удушливо-сладким, затмившим напрочь сознание. Глухо подавал команды хирург, а сам Коркунов бабочкой парил где-то высоко, с удивлением разглядывая со стороны своё иссохшее тело.
Очнулся Колька, уже лёжа в палате: живот теснило повязкой, и саднила под ней жгучая боль. И парень обречёно заплакал.
Та самая комсомолка Стеша Малышева, отвергшая приставания бывшего лекпома Верестова, которого сняли после выступления Тони, теперь участливо ухаживала за ним.
Колька пошлёпал сухими губами и ничего не смог ответить. Смотрел на чернявенькую, смазливую девчонку в белом халате и горестно думал о том, что пропала жизнь, будет теперь он чахнуть, а Стешу станет любить кто-то другой.
Боль была невыносимая, он скрипнул зубами и хотел смахнуть слёзы, но Стеша его опередила. Заботливо отёрла его лицо мокрой тряпицей и сунула ему под мышку градусник.
Следующим днём за дверью палаты послышались тяжёлые шаги, и в дверном проеме возник бородатым лешаком Игнатий Парфёнов с двумя глухарями через плечо.
— Колька! Здорово живёшь!
Коркунов только моргнул в ответ и плаксиво скривил рот. Парфёнов уверенно успокоил:
— Ничё-о… поправишься. Вот приволок тебе петухов на бульон, говорят, что шибко пользительный он при таких делах Всей артелькой на охоту ринулись и добыли.
— Девка, ты лучше не егозись, а пойди бабьим обыкновением общипи глухаря и свари бульону, а я, тем временем, посижу трошки.
Стеша принесла запасной халат, взяла тяжёлых птиц и удалилась.
Игнатий был чрезмерно весел, сыпал прибаутками, скоро улыбка затеплилась и на Колькиных устах, даже боль притихла, и едва приметно стала крепнуть в Коркунове вера, что всё обойдётся, раз людей с разбитыми головами буйный хирург ставил на ноги.
Через неделю вся хворь сгинет и нальёшься кровью. Ясно дело, пройдёт болезнь. А как оклемаешься и чуток справным станешь, надумал я тебя женить. Ей-Богу! Ведь ты мне, как сын родной. Мужик без бабьего уходу плошает. Вона глянь на Егорку!
Никуда не денется, с охоткой пойдёт в жёны. Они, эти девки, самую заглавную мыслю в себе завсегда берегут, как хорошего парня отхватить, любушкой стать и хозяйкой в доме. Сам-то я проморгал это дело в бегах по тайге, а тебе холостяковать не дозволю.
Он ещё говорил и говорил, а Колька уже не думал о своей болячке, мечтал скорее поправиться, да и чёрт с ним, пусть женит, ежель Стеша не против будет. Незаметно уснул.
Через две недели он уже скидывал на пол дрожливые и непослушные ноги, норовя встать. Глотал без меры приторный медвежий жир, приносимый Игнатием. Вскоре действительно Колькино лицо зарозовело.
Парня не мучил больше живот. Когда Колька начал ходить, Парфёнов забрал его к себе. А Коркунов желал остаться, так как не хотел расставаться с Малышевой, с которой сдружился не на шутку.
Через два месяца, неузнаваемо раздобревший, Колька уже бегал на работу. У него прорезался такой зверский аппетит, что он сам себя сдерживал в еде. Каждый вечер Коркунов встречался со Стешей и грозился Парфёнову закатить весной свадьбу.
Вскоре явилась чета Быковых, вынужденная задержаться в Качуге из-за болезни Тониной матери. Рука у Егора зажила, и он усиленно её разрабатывал тренировками. Тоня разительно переменилась, исчезла её порывистость, она стала спокойной и мягкой женщиной.
С мужа своего глаз не сводила, да и Егор всё больше и больше привязывался к ней.
Ещё в Качуге Тоня почувствовала, что она беременна. Егор страшно обрадовался и стал каким-то необычно заботливым, внимательным и пронзительно ласковым. А Тоня гордилась собой, своим состоянием и считала денёчки.
В Качуге их приняли вначале настороженно. Отец не мог простить дочери самовольного бегства. Все приглядывались к нежданному зятю, выпытывали, откуда он, да кто, с каких краёв залетел, где руку покалечил.
Егор сначала смущался, а потом разговорился. Братаны жены уволокли его на подлёдный лов за осётрами, где и совсем сдружились. Привезли полный воз рыбы, натасканной железными крючьями из ямы, и надумали ещё раз играть свадьбу.
Молодые так и не отговорились. Три дня стонали в доме полы от пляса, звенели стёкла от песен…
Егор остался доволен знакомством с новой роднёй. Гусевские были, как на подбор, статными и сильными людьми, добродушными, умеющими лихо работать и гулять. Только мать вдруг заплошала, слегла, и пришлось Тоне отхаживать её.
И Гусевские, провожая молодых, звали опять их в гости, а то и насовсем жить.
Девять жизней бойцовой кошки (54 стр.)
– Слушай, Лис, а где ты так драться научился? – спросил один из многочисленных зрителей, Алиса улыбнулась, собираясь ответить, но ещё один зритель тоже задал вопрос:
– Лис, а где ты так хорошо научился мыть пол? Со шваброй ты управляешься не хуже, чем с пистолетом.
– Эти науки – стрельба из пистолета, навыки рукопашного боя и виртуозное владение шваброй – неразрывно связаны, – серьёзно ответила Алиса. Хитро прищурившись, добавила: – Владение шваброй – приоритетно! Не научившись хорошо мыть пол, не освоишь и остального!
Ответ Алисы, вроде шуточный, заставил задуматься всех без исключения зрителей. Этим двум паренькам, похожим чем-то друг на друга, перед общим строем было объявлено неудовольствие командования, в том же приказе и назначено взыскание – десять нарядов по уборке общих коридоров, но Таволич и Панирс от занятий не освободили.
Первые занятия были такие же, как в любом военном училище. Строевая, уставы, огневая и физическая подготовка. Физическая подготовка – это была совсем не физкультура, а азы рукопашного боя. Казалось бы, зачем будущим пилотам уметь драться врукопашную, но как сказал инструктор, он же преподаватель этого предмета, что перед ним стоит задача не столько научить курсантов драться, сколько развить в них быстроту реакции, а этому очень способствует желание увернуться, когда тебя собираются ударить по морде. Присутствующий на занятие майор Зиберт добавил:
– Гаечные ключи, что ли? – хохотнул кто-то из курсантов, майор серьёзно ответил:
Алиса вышла из строя и замерла, инструктор сделал приглашающий жест, он был одет в широкие штаны и рубаху, на Алисе же была форма курсанта, не совсем удобная для поединков. Инструктор, продолжая улыбаться, предложил:
– Нападайте, вам предоставляется право первого удара.
Алиса нарочито медленно замахнулась, что произошло дальше, никто не понял – два тела на мгновенье сплелись в клубок рук и ног, а потом… Инструктор лежал на мягком ковре, а курсант сидел на нём сверху, прижав руку и шею, не давая своей жертве шевельнуться. Вообще-то Алиса и не думала удерживать инструктора, только показав, что тот в её власти, сразу отпустила. Подобное повторилось три раза, теперь нападала не только Алиса, это делал и инструктор, и только на четвёртый раз ему удалось прижать девушку к ковру. Подавая руку, как равному, инструктор спросил:
– Где вы этому научились, курсант? Я многое знаю, но ваша манера… Да и скорость, я не говорю о отточенности движений, я бы с удовольствием с вами позанимался, но не для того, чтоб обучить, а самому кое-чему подучиться!
Но тогда Алиса не ответила, пообещав, что расскажет позже, всё-таки это время занятия, другие курсанты ждут своей очереди. При этих словах девушки инструктор улыбнулся, а потом по очереди повалял по ковру всю группу. Но на индивидуальные занятия, как и на обстоятельный разговор, у Алисы не оказалось времени, график занятий был очень плотный.
– Подымаете игольник до уровня глаз, при этом рука должна быть прямая! Нажимаете на спусковой крючок плавно. Понятно? Плавно, а не дёргаете, нажимаете и тут же отпускаете.
– А зачем? Сэр! – спросила Алиса, инструктор не понял:
– Курсант Таволич! Подобные манипуляции нужны для того… – поучающее начал майор Зиберт, собираясь достойно ответить этому не в меру нахальному (или самоуверенному, что в принципе одно и то же) курсанту. Но замолчал, замерев с открытым ртом – Алиса взяла со стола-стойки игольник и, не поднимая его, так от бедра и выпустила все иглы. Инструктор покачал головой, собираясь сказать что-то весьма едкое. Но тоже замер с открытым ртом, глядя на мишень. Там, в центральном чёрном кружочке, размером с большую монету, торчали все пять игл, образуя правильный пятиугольник!
Высказавшись, Алиса положила игольник на стойку и, вытянувшись, отрапортовала:
– Курсант Таволич стрельбу закончил! Сэр!
– А-а-а… Гм… Агм… – отреагировал инструктор непонятно на что: на стрельбу рыжего курсанта или его рапорт. А Зиберт, усмехнувшись, поинтересовался:
– Курсант Таволич! Вы, случайно, не начинали учёбу в войсковом училище? Не на снайпера учились? До поступления в нашу академию? Уж очень у вас замашки, гм… Армейские. Достаточно было положить игольник перед собой и сделать два шага назад, а вы… Этот рапорт… Так учились ли вы ещё где-то или, может, проходили службу?
– Никак нет! Сэр! – вытянулась Алиса, при этом ещё и громко щёлкнула каблуками, на что Зиберт так отреагировал:
– Эффектно, если бы у вас были шпоры, то они бы зазвенели. И если бы кавалерия, как род войск, ещё существовала, то можно было бы подумать, что вы именно там служили. Вы, случайно, палашом не владеете? Ну, там, рубка лозы на скаку или ещё что-то в этом роде?
Замечание майора вызвало смешки курсантов, а Алиса серьёзно ответила:
Ответ рыжего курсанта несколько обескуражил майора Зиберта, и тот ничего не стал говорить, только покачал головой. Уже в преподавательской, когда просматривали запись видеокамер, Зиберт сказал:
– Думаю, Зиго, ты не прогадал бы, – кивнул Зуран и задумчиво проговорил: – Не уверен, что он где-то учился, но то, что он служил, это точно. Как он тебе тогда ответил? «Есть!» Да? Ответ на команду принятый в армии Равалиии. Вот только кем он там был? Уж очень разносторонний у него талант – рукопашник, стрелок…
Где ты так научился драться
Преподаватель баллистики подполковник Кениг решил сократить путь к выходу из училища и пошел через зал для фехтования. Сюда он редко заглядывал, ибо упражнения со шпагой нелепы человеку, привыкшему рассчитывать траектории огромных чугунных ядер. А ядро сшибет с ног слона, не только человека со шпагой или чем-то еще колющим-рубящим в руках.
Зал был почти пуст, лишь в дальнем углу упражнялся высокий, атлетического сложения юноша. Под мокрой от пота и прилипшей к широкой мускулистой спине рубашкой бугрились мышцы. Плечи у юноши были массивные, налитые здоровой, уверенной силой. Он раз за разом повторял один и тот же прием, оттачивая каждое движение до ювелирного изящества. Выпад – поворот рукояти – укол… Выпад – поворот – укол…
Кениг поморщился. Высокий и сутулый, с взлохмаченными волосами и ястребиным носом, он сейчас напоминал большую хищную птицу, готовую броситься на первую попавшуюся жертву. Впрочем, внешность вполне соответствовала характеру. Злой и язвительный, наделенный острым аналитическим умом, Кениг не давал спуску ни кадетам, ни коллегам. С его легкой руки многие преподаватели получили обидные клички, директор нажил язву желудка, а кадеты то и дело подвергались взысканиям. Он был из числа многих иностранцев, приехавших в Россию, как сказал впоследствии Лермонтов, «на ловлю счастья и чинов». Процесс европеизации, начатый еще Петром I, все еще не был завершен, почти на всех высших командных должностях стояли иностранцы, и они же представляли преподавательский состав в академии и во всякого рода высших училищах. Кенига злили и раздражали остатки патриархального боярского быта, которые выплывали исподволь то там, то здесь, и он боролся с ними со всей яростью и энергией холерического темперамента.
Да, внешне он был похож на ястреба, но юноша, упражняющийся со шпагой, меньше всего походил на мышь или зайца. Поразительнее всего было то, что восемь лет тому – при поступлении в кадетский корпус – это был очень худенький, болезненного вида мальчик. Но в слабеньком тельце таилась несокрушимая воля. В то время как его сверстники еще нежились в постелях, этот странный кадет уже до изнеможения упражнялся в гимнастическом зале, а когда товарищи старательно разучивали правила игры в светские карточные игры, он в пустой комнате читал вслух стихи, ибо от рождения был наделен некоторым косноязычием. И в то же время успевал быть первым в науках!
Кениг продолжал хмуриться. Ему неприятно было видеть, что самый талантливый ученик занимается никчемным делом. Пусть ему только восемнадцать лет, возраст, в котором кровопролитные дуэли имеют едва ли не первостепенное значение, но ведь у него и глубокий ум, которому старики могут позавидовать!
Юноша обернулся на стук шагов, вытянулся в струнку.
– Вольно, – сказал Кениг. Он хотел было пройти мимо, но что-то мелькнуло в памяти, заставило остановиться. – Погодите, – сказал он медленно, – ведь сегодня вы получили офицерский чин. Вы уже не кадет, подпоручик Засядько. Ваши товарищи, которые едва-едва вытянули на прапорщиков, закатили пир горой. А вы? Тычете шпагой ни в чем не повинное чучело. Словно бы ничего особенного не случилось! Да поймите же – вас выпускают из училища подпоручиком! Вспомните, князь Михаил Илларионович Кутузов тоже окончил артиллерийское училище, но был выпущен лишь прапорщиком. А каких вершин достиг! На днях назначен директором артиллерийского училища в Петербурге.
Засядько спокойно смотрел в лицо преподавателя баллистики. Глаза юноши были ясные, чистые. Был он наделен той мужественной красотой, которая так редко встречается среди изнеженных дворянских сынков, прирожденных горожан. «Из казацкого рода, – вспомнил Кениг. – Сын главного гармаша Сечи».
– Что же вы не отвечаете? – спросил Кениг, стараясь придать голосу суровость. – Хоть вы и подпоручик, но разговариваете с подполковником!
Засядько снова вытянулся. Кениг недовольно поморщился, махнул рукой:
– Вольно, вольно. Нечего показывать свою фигуру… надо заметить, неплохую. И грудь у вас уже широка, как наковальня. Давайте лучше присядем, юноша. Возможно, я вас больше не увижу. Да что там «возможно»… Наверняка не увижу. Хочется поговорить напоследок…
Удивленный Засядько сел рядом с подполковником на подоконник. Кениг внимательно и грустно рассматривал юношу. Силен, красив, но в черных, как маслины, глазах, несмотря на кажущуюся открытость, что-то есть еще, глубоко затаенное.
– Скажите, почему вы не на пирушке?
Молодой подпоручик неопределенно пожал плечами:
– Н-ну… я не люблю пить.
– Послушайте, Засядько, постарайтесь быть со мной откровенным. Ведь вы мой лучший ученик. Надеюсь, вы и сами замечали мое особое отношение к вам?
– Замечал, – улыбнулся Засядько. – Вы меня гоняли по предметам больше всех.
– Потому что люблю ваши ответы. Вы отвечаете умно, смело, оригинально, обосновывая свое мнение. Часто спорите с авторитетами. У вас острый ум, Засядько. Но не только острый, ибо можно до конца дней остаться салонным острословом, но и глубокий. Теперь вы уходите, а я так до конца и не разобрался в вас. Мне хочется, если позволите, задать один несколько необычный вопрос… Вот вы – первый ученик в кадетском корпусе. И по знаниям, и по фехтованию. Никто этого не отрицает. Но почему вы так рветесь… и куда? Вы буквально изнуряете себя занятиями и тренировками. Другие видят только парадную сторону и завидуют: ах, какой талантливый, как ему все легко дается! Но я знаю цену подобной легкости. Вы можете надорваться. Советую соразмерять силы. Если нет какой-то сверхцели, то не лучше ли вести более размеренную жизнь?
– А если есть? – спросил Засядько.
– Что? – не понял Кениг.
– Тогда Боже благослови… Но откуда у вас, такого юного, сверхцель? И как вы ее конкретно представляете?
Юноша помолчал, испытующе посмотрел на преподавателя:
– Человек… должен жить в полную силу. Так мне говорил отец. Он должен делать наибольшее, на что способны его руки, сердце и голова.
– Все хотят быть полезными государю и Отечеству, – напомнил Кениг.
– Хотеть мало, – ответил Засядько серьезно. Он поставил шпагу между колен, погладил эфес. – Что хорошего в пирушке? Напьются, пообъясняются друг другу в вечной любви и дружбе. Наутро сами себе покажутся противными.
– Так уж и покажутся?
Засядько двинул плечами:
– Ну, не обязательно. Для иных это будет веселым и забавным времяпровождением.
– Не все же время можно работать, – возразил Кениг.
– Не все, – подтвердил Засядько с сожалением.
Кениг осторожно заметил:
– Возможно, вы не пошли из-за стесненности в средствах… В таком случае, Саша, позвольте мне так вас называть, располагайте моим кошельком. Получаю я немало, а много ли надо одинокому человеку? Как я слышал, у вас небогатые родители.
Засядько ответил просто:
– Это верно. Мои родители денег присылать не могут. Но я не пошел на пирушку по иной причине. Просто… вспомнил пирамиды.
– Что. Что?! – переспросил Кениг. Ему показалось, что он ослышался.
– Пирамиды, возведенные неведомыми строителями Египта. Десятки веков стоят в пустыне, а люди все не надивятся. Да и поистине это величайшее из семи чудес света!
– Что-то я не понимаю ваших иносказаний.
– Это не иносказание. Строители пирамид были обречены на каторжный труд. Им было не до пирушек. Зато творения их рук уже не одну тысячу лет удивляют мир. А что осталось от тех, кто не строил пирамид, а проводил жизнь в пирушках? Ни-че-го.
Основа (74 стр.)
— Мы вроде бы вчера договорились с Аркадием Васильевичем.
— Угу. Мне доложили о начале ваших переговоров. Ты где так драться научился?
— У Вышнего. Иногда выезжаю к нему на «дачу».
Вышний это фамилия и он начальник инструкторской службы ГРУ. И он иногда и сам присутствовал на моих тренировках.
— Неплохо, неплохо. Реакция то как говорят мои бойцы великолепная. Не хочешь в спаринг? Ну так посмотреть, оценить?
— Ладно стойте пока. Я пошел хозяина будить. Ты со мной? Или как?
Степаныч немного ехидно улыбнулся. Ну а мне чего? Я не трус но я боюсь. И я смело ринулся в омут.
— С вами конечно. Вдруг спаринг немного раньше получится. Так сказать, утренняя разминка.
Я пожал плечами. И добавил.
— Вчера вроде нормально расстались. Как сегодня? Да хз.
— Ну пойдем. Пока в гостиной подождешь.
Потом что то буркнул в рацию и кованые ворота начали раскрываться.
Сижу вот жду. Школа с девяти а нам еще ехать а время между прочим почти восемь. Да уж. Одеться для девушки это целое мероприятие и это при том что в школе все ходят в форме, а если в кино или там бал какой? Я даже загрустил немного. Но не прошло и трех минут как скользя по облакам и сияя как солнышко в гостиную ворвалась Алиса. Епт.
— Какая прелесть. Моя прелесть!
Добавила с угрозой ну и продолжила немного наигранно вздохнув.
— Ох. Права мама. Нельзя тебя и на минуту из поля зрения выпускать. Точно девку какую моментально уложишь.
Вот тут я огрызнулся.
— Алис. Есть такая пословица. Опыт поколений и понимание жизни в каждой букве ее.
Бешеный прапорщик. Части 1-19 (СИ) (114 стр.)
Ой, нарвется сейчас мой обалдуй! Унтер, дождавшись захвата, плавным движением обтек противника и в свою очередь попытался провести удушающий. Нет, не зря я гонял их до седьмого пота! Накрепко вбитое на тренировках движение, – и унтер падает… Но в падении умудряется подбить ноги противника. Так что на пол грохнулись оба… Никогда не считал себя азартным человеком, но сейчас поддался настроению толпы. Хотя, впрочем, не я один. Вон, Михалыч непроизвольно двигает плечами, примеряя схватку на себя, Оладьин тоже не остается равнодушным, глаза горят, что те фонарики. Хотя, мне больше интересны унтеровские движения. Что-то похожее на казачий стиль, но в то же время неуловимо отличающееся в деталях…
Бой между тем уже закончился. Победой унтера к радости соседей, выразившейся в громком, торжествующем рёве. Погранец прижат к полу, рука на болевом удержании. Отпущенный победителем, встает, разминает кисть и локоть, виновато смотрит на свою группу поддержки. Так, а не размяться ли мне лично?
– А со мной, унтер, слабо?
– Дык это, Вашбродь… Нельзя нам. Подсудное ж дело, ежели что…
– Да не робей, пехота! Даже если проиграю, слово даю, – ничего тебе не будет.
Расстегиваю портупею, не слушая Митяева, который сам рвется в бой, сапоги долой, выхожу на «ринг». Унтер валко поводит плечами, движения чем-то напоминают китайский стиль пьяного, пытается захватом поймать за ворот. А мы тебя вот так! Проворачиваюсь навстречу, правая рука взлетает под локоть противника, захват за рукав, тянем на себя, поворот корпуса в обратную сторону, левой рукой «обнимаю» за голову, указательный и средний пальцы давят на точку между основанием носа и верхней губой. Круговым движением запрокидываю голову противника вверх, затем вниз, унтер сдавленно охает и падает. Да, вот эту точечку ты и не знал… Твою мать, растяпа хренов. Тоже падаю, причем с трудом перехожу в кувырок назад. И как это он меня зацепил? Не углядел. Ладно, все мысли из головы вон, есть только ты и твой противник… Унтер осторожничает, крутит несколько обманных движений, затем быстро делает захват за локоть. Который я ему позволяю, а потом, вместо того, чтобы выдирать рукав из руки противника, двигаюсь навстречу. Правая рука захватывает кисть противника со стороны мизинца. Запястье согнуто, локоть – тоже. Замечательно! С шагом назад сажусь на одно колено, нажимая на захваченную кисть. По себе знаю, это очень больно и неприятно, но унтер рушится рядом, не проронив ни звука. Хлопает ладонью по полу, признавая поражение… Встаем, он потирает запястье, которое, видно, я все-таки помял. Но улыбается.
– Ну и хитры Вы, Вашбродь! Николи такого не видывал. Покажете ешо разик?
Ну, для хорошего человека ничего не жалко. Медленно, с объяснениями, показываю прием еще раз.
– Благодарствуем за науку, Вашбродь!
– А теперь ты покажи, как сначала меня сбил.
– Ну, дык ето просто. Коли падаешь, одну ногу под себя нужно поджать, другой супротивника за пятку подцепить, а потом ужо поджатой ногой в колено и ударить. Да не прямо, а по кругу.
Да, все просто. Обычные «ножницы», только сбоку. И движение ногой не прямое, а по спирали.
– Ты где так драться научился?
– Дык, дед учил. Хоть и в годах уже был, а нас, всех четверых, по двору, как котят гонял. Теперича вот батя сынов моих учит.
– А что не сам? У тебя, вроде, неплохо получается.
– Батя сказал, шо молод я других учить. Поди, грит, на войну, там учись, ума набирайся. А возвернешься, ежели по сердцу будет твоя наука, пущу мальцов учить.
– И где же такие богатыри живут на земле русской?
– Тверские мы. А про богатырей, так ето не к нам, ето вон к их благородию прапорщику Завьялову. Он нам все про богатырей стихи читал. Етого… как его… А, господина Пушкина!
– Про Руслана и Людмилу?
– Ага. Тока у нас в деревне каждый, почитай, богатырь. Как на масленицу мужики на реку выйдут, да Минька-гармонист заиграет «Кровь младенька грает, побузиться хочет», дык тока держись! Ухайдокают в два счета. И фамилие не спросют…
Наш разговор был прерван появлением Пантелеича, который объявил, что ужин готов, типа, кушать подано. Остаток вечера прошел, как говорили в далекое Советское время «в теплой и дружеской обстановке».
С утра получил почти эротическое удовольствие. После двух недель умывания в ручьях и соскабливания щетины ножом, пусть и очень острым, просидеть аж пять минут с распаренным полотенцем на мордочке, потом быть побритым настоящим парикмахером из нестроевых все того же Дунайского полка настоящей бритвой с помощью взбитого настоящего мыла и горячей воды, и в качестве «десерта» быть обрызганным настоящим одеколоном, – ощущения выше среднего, причем, намного! С самого подъема полковник Асташев прислал нам маленького щуплого брадобрея, который «осчастливил» своим искусством сначала меня, потом Волгина, Оладьина, и, за компанию, Михалыча. Тепло попрощавшись с маэстро, очень характерно произносившим звук «р», и отдав в качестве благодарности пачку трофейных сигарет, помчался искать сапожную щетку и ваксу. Нашел только у денщиков, которые выпали в осадок, узнав, что у командира роты нет их коллеги, и что вышеупомянутый командир собирается САМ. чистить свои сапоги. В ответ на предложения помочь, выдал в эфир «Не учите меня жить…», превратил свои «шузы» в подобие зеркала, и умотал в штаб крепости представляться начальству и решать свои проблемы.
К начальнику штаба попал довольно быстро, через каких-то полтора часа ожидания в компании с другими «везунчиками», предъявил официальную бумагу, полученную как раз на такой случай, мол «Подпоручик Гуров с Особым партизанским отрядом выполняет…» за подписью нашего командарма. Генерал-майор Глобачев уделил ничтожному подпоручишке аж целых две минуты, выслушав доклад и просьбу разрешить связаться со своим начальством. Собственно, сам доклад занял тридцать секунд, остальные полторы минуты ушли на обдумывание ответа и требование показать ему текст радиограммы. К этому повороту событий я подготовился с вечера, и перед глазами начальства появился листок с колонками непонятных цифирок. На вопрос «Что это?» был дан развернутый и исчерпывающий ответ, что это – шифровка, и ключ к шифру я могу дать только по личному указанию командующего 2-й армией. На самом деле перед выходом на задание мы с Валерием Антоновичем договорились, что если представится возможность, будем общаться по радио с помощью нехитрой уловки. В качестве ключа к шифру мы решили использовать романс Булата Окуджавы, спетый Анатолю Дольскому в «Вечер откровений». Начиная с конца текста, каждая буква имела свой номер, получился цифровой алфавит. А для пущей секретности Бойко предложил воспользоваться новым, в смысле, «моим» алфавитом. Без ятей, еров, фетов и подобной ерунды. Текст донесения был краток: «Задача выполнена. Потери: пятеро убитых, двенадцать легкораненых. Нахожусь в Ново-Георгиевске, крепость собираются сдать. Буду уходить к линии фронта».
Начальник штаба, недовольно посопев, все-таки разрешил воспользоваться радио, о чем и информировал появившегося по звонку адьютанта-делопроизводителя. Затем сдуру спросил, что еще желает мелкий, наглый, назойливый тип с погонами подпоручика. В смысле, чем он еще может быть полезен генералу от инфантерии Владимиру Васильевичу Смирнову. В ответ получил заверения, что Его Превосходительство будет очень признателен, если его Особый партизанский отряд выпустят без всяких проволочек из крепости. Представитель этого отряда в моем лице получил искреннейшие заверения в том, что никто не будет мешать катиться нам ко всем… жителям определенной области тонкого мира, чаще всего пахнущего серой, лишь бы не создавали проблемы для начальства. В переводе на русский язык это означало:
– Получите пропуск на выход в строевой части. Более не задерживаю.
Все складывалось как нельзя более удачно, если бы… В этот момент не появилось… ОНО, по названию, – как у Кинга. К Мужскому роду ЭТО на мой взгляд трудно было причислить по морально-деловым качествам, а к женскому – мешали кустистые седые брови, бакенбарды, усы и мундир. Комендант генерал от кавалерии Николай Павлович Бобырь нарисовался с той стороны дверей, когда подпоручик Гуров собирался, открыв вышеназванную деталь интерьера, покинуть кабинет. И пришлось этому подпоручику сделать шаг назад, потом – в сторону и повернуться налево и принять строевую стойку, дабы приветствовать ярчайшее светило в российской военной науке сдавать без боя мощнейшие крепости. А еще «принять перед лицом начальствующим вид лихой и придурковатый», вспомнив слышанную когда-то цитату от Петра Алексеевича, «дабы разумением своим не смущать начальство». Стоим «грудь колесом», едим глазами начальство, выражение лица – тупое, но решительное. Вроде, как понравилось. Похожий на старого облезлого кота генерал проходит мимо, безразлично бросает: